Александр, 61 - 7 апреля 2012 18:00

[SIZE=+1]Бред... Похороны...[/SIZE]
Сегодня он проводил последнюю...
И в последний же путь...
Она лежала в простеньком гробу, накрытая каким-то покрывалом, нет, не специальным ритуальным - с крестами, лентами, образами, - какое под руку подвернулось. И гроб не по ней - великоват, - вон какие зазоры между тонким высохшим заезженным словно кляча телом и боковинами - все цветы туда провалились, просыпались, едва видать пестрые головки. А цветов много - не розы и не астры, - простые полевые. Какие нарвал на лесной лужайке. Долго рвал. Остервенело. Стебли крепкие, не даются.
А гроб... Некогда было заказывать по размеру - никто смерть не ждет, заранее не заказывает. Гробовщик долго и настырно раскуривал цигарку, щурясь от едкого самосадного дыма, потом смачно сплюнул и махнул цигаркой в темноту сарая, рассыпая жирные искры:
- Там поглянь... Какой сойдет... Мне по заказу да по меркам делать недосуг. Многа народишку мрет. Неколи.
Он хотел сказать, что - ничего, мол, не волнуйтесь, да она вроде как и не человек, любой сойдет, лишь бы гроб, но гробовщик уже пыхтя самокруткой, сочно строгал очередную домовину. Кучерявилась и беззвучно падала стружка. Народишко действительно мёр.
Взял этот. Оказалось - великоват. Ништо - чай, не баре, сойдет. И простору вроде как поболе. Хотя...
Зачем он ей теперь?
Её личико сморщилось - не поверишь, что когда-то была записная красавица! - скукожилось, скривилось - вроде как от недовольства, от несогласия - что ж так рано-то? Ну - не нам решать...
Замухрышечный поп с крошками в черной с проседью неряшливой бороде, все еще пережёвывая, скучно спросил:
- Как звать... э-э... звали усопшую?
- Любовь...
- У-ум...- равнодушный кивок крупной головы с такими же неряшливыми патлами.
Батюшка еще пожевал, рассуждая о чем-то, и переспросил:
- Это Люба, что ли?
- Нет... Любовь...
- Ну Любовь, так Любовь, эхехех! - вздохнул он грустно-равнодушно и пошел разжигать кадило.
А он медленно обошел церковь, уже успевшую стать знакомой - здесь же отпевали и первых двух. Огляделся. Какие-то закопченые - от свечей ли? - стены и потолки, облупившаяся штукатурка церковных аляповатых роспией - вон у когда-то розового ангела отвалилось крыло и половина по-детски пухлой щеки вместе с ухом. Над каким-то святым покосился нимб. А уж Христос...
Но его это уже не только не возмущало, даже не взволновало. Не как в первый раз. Когда отпевали - здесь же - Веру...
Первой умерла Вера...
Да она и была - сказать по правде - не жилец.
Нет, когда он был молод, когда еще во что-то верил, - да во многое! - был переполнен оптимизмом и юношеским максимализмом - и Вера была здоровой и крепкой девушкой. Но с годами и с многочисленными бедами и неудачами, вера его терялась, растоворялась, сдувалась как плохо завязанный воздушный шарик. И та Вера - тоже старела и горбилась. И не по годам превращалась в старуху.
И умерла...
Со второй - с Надеждой - история до грусти повторилась. С небольшими, правда, нюансами, но разве в них дело? Она так же старела и слабела по мере потери им надежды.
Говорят, надежда умирает последней.
Врут, конечно.
Надежда умерла второй. Чуть погодя после смерти Веры. Осталась Любовь. И он - потеряв и Веру, и Надежду, - теперь верил в Любовь и надеялся на нее. Она ему должна была их заменить. Одна - всех троих. Как в рекламе -три в одном.
А она несдюжила...
Умерла тоже...
Вот - отпевают ее. В том же храме. Да ладно - уж в каком храме? - так, в церквушке, чуть поболе часовенки. Сляпанной неизвестно кем и кое-как из грубо ободранных бревен в этом затерянном и Богом забытом медвежьем углу...
Богом забытом...
И вдруг его как пробило!
Да это ж...
Это ж... Россия! Русь! Страна наша!
Такая же затерянная по медвежьим углам и так же грубо ободранная. И так же кое-как сляпанная...
Некогда - Святая Русь! Некогда - Храм Господень!
Некогда...
Или - никогда?
И попы...
С крошками в грязно-сальной бороде...
И разве может в таких углах жить и выжить Вера? Надежда? Любовь?
Поп все продолжал бубнить, размахивая кадилом и распространяя сладковато-тошнотворный запах...
Так гниет плоть...
Этот тяжелый смрадный дух растекался по полу, заползал во все щели и закоулки, медленно, но упрямо поднимался вверх, полз по стенам, по колонам, полз по нему словно жирные ядовито-зеленые гусеницы, вертялвые уховертки, сороконожки, пауки, черви и клещи, полз по брюкам, по рубашке, полз медленно, но неотвратимо, противно щекотал шею, заползал в ноздри, в рот, в глаза, в уши, стараясь проникнуть внутрь, добраться до сердца, до мозга, до самой души, и жадно набросившись, сожрать, высосать, раскрошить своими жвалами и хоботками.
Невмоооготуууу!!!!
Он скинул оцепенение, резко развернулся и стремительно вышел прочь из церквушки. В лицо свежо дунул ветер с реки. Немного пришел в себя. Огляделся. Пошел прямо по дороге, насколько можно идти прямо по кривому в выбоинах и колдобинах кривому проселку.
Куда?
А какая разница человеку, потерявшему и Веру, и Надежду, и только что похоронившему Любовь? Разве не все равно - куда ему идти, если идти ему УЖЕ некуда?
Да и незачем...
У него только один путь - идти не куда-то, а откуда-то.
Он и пошел оттуда.
Прочь!!!
Прочь...
Пройдя с-час, он подошел к развилке. Даже не к развилке - дорога растраивалась. Он остановился в замешательстве, - куда же идти, потом усмехнулся - а какая собственно разница, пожал плечами, огляделся и тут только заметил сидящего на пеньке грузного одутловатого мужика. На нем была грязно-розовая хламида, со спины торчало что-то мятое, напоминающее крыло - причем одно, а щека и ухо у человека отсутствовали вовсе. Что, впрочем, не мешало ему с аппетитом уплетать какую-то снедь, разложенную на газетке.
"Аргументы и факты" - автоматически прочел он название газеты.

• 
• 
•